Гаврош из Ляднянского гетто

Наталья Лайдинен

Вячеслав Львович (Бецалель Лейбович) Тамаркин – ветеран Великой Отечественной войны, кавалер ордена и боевых медалей,  многочисленных наград, живет сегодня в Иерусалиме. При встрече он рассказал мне свою историю, которая кажется почти невероятной. Он был одним из семерых счастливчиков, кому удалось спастись из ада Ляднянского гетто, где погибли его родные и близкие среди тысяч безвинных евреев.

Дальше судьба постоянно испытывала его на выносливость: мальчиком Цале попал в партизанский отряд, четыре года участвовал в деятельности сопротивления в тылу врага. В том числе воевал под командованием легендарного командира партизанского соединения «Тринадцать», Героя Советского Союза, С.В. Гришина. Во время войны юный партизан потерял всех родных, был неоднократно ранен, контужен, обморожен. Его цепкая память сохранила множество подробностей суровых военных будней. Все последующие годы после окончания Великой Отечественной Вячеслав Львович продолжал заниматься общественной деятельностью, работал с ветеранами, хранил и передавал память о войне, систематизировал сведения о событиях в Лядах и писал книги, рассказывая правду о Холокосте. Именно такое обещание он дал двоюродному брату Хаиму в огненные страшные годы.
- Вячеслав Львович, какими Вам запомнились Ляды до войны?
- Это было крупное многонациональное поселение, в котором жили  белорусы, русские, украинцы и поляки, даже многодетная семья китайцев. Основное же население было еврейским. Люди занимались животноводством, сельским хозяйством, ремеслами, трудились в артелях, в кузницах, на заводе. Работали два клуба, три школы, в том числе еврейская, было несколько синагог, большая церковь.

В Лядах проживало много известных еврейских семей. Я принадлежу к крепкому роду Тамаркиных, в котором из поколения в поколение вырастали сильные, могучие мужчины. Нас с детства приучали к труду, и я с ранних лет не боялся никакой работы, умел пахать, доить корову, помогал в хозяйстве отцу Лейбе Иосифовичу. Это был суровый человек, но умный и добрый. Мне было четыре года, когда мать погибла на моих глазах от рук бандитов в годы коллективизации. Отца после этого не приняли в колхоз, сказали, что он один работник, а ртов - пять. Но, несмотря на то, что мамы не было, и жили мы бедно, у нас всегда на дворе были домашние животные, птица. Вся деревня приходила к нам за молоком. Дети, даже маленькие, каждый день трудились. Мы выращивали свиней, отец продавал мясо в Смоленске – на такой торговле выживали многие, даже очень религиозные, евреи.

В семье говорили на идиш, год я проучился в еврейской школе. В конце тридцатых годов в Лядах закрыли синагоги и заодно – нашу школу, а директора Наума Исааковича Герца, председателя сельсовета Бороду и многих других коммунистов арестовали как врагов народа, и больше их никто не видел.

- Как в Вашу жизнь пришла война?
 -  Слово «беженец» я услышал впервые осенью 1939 года и тогда же увидел своими глазами еврейских стариков, женщин, детей из Польши, спасавшихся от гитлеровцев. Их сначала разместили в сельсовете, потом в домах ляднян. Беспризорных направили в детский дом для сирот, родители которых умерли во время голода.
   В первый день войны знаменитый воскресный базар в Лядах не состоялся, сообщили о вероломном нападении на нашу Родину немецко-фашистских захватчиков. Помню, как переживали взрослые, слушали радио, а пацаны недоумевали: как могло случиться, что на СССР «неожиданно и вероломно напали» немцы? - Это никак не вязалось с нашей жизненной логикой...
  По большаку через Ляды гнали на восток замаскированные ветками санитарные машины с ранеными. А вскоре потянулись беженцы из Гродно и Вильно, Минска и Витебска. Многие шли пешком с детьми на руках. Жители Ляд помогали им, чем могли. Беженцы не задерживались, благодарили и советовали нам уходить как можно скорее. Короткие привалы в Лядах делали военные. Мой отец с началом войны ушел в партизаны. В нашем краю первый отряд был создан стихийно комсомольцами при поддержке колхозников в августе-сентябре 1941: люди надеялись, что к 7 ноября нас уже освободят.
Мы с двоюродными братьями-подростками, мечтая вступить в ряды Красной Армии, еще до войны основали отряд «Гаврош», и теперь, как только могли, готовились защищать Отечество: помогали сопротивлению, тренировались, пытались всячески вредить немцам, спасали раненых лошадей, выхаживали их так, как научил отец, и прятали от фашистов, чтобы передать Красной Армии. Потом мы передали партизанам 17 прекрасных лошадей. Желание убивать врагов было так велико, что я своими руками сделал деревянный автомат, который «стрелял» камнями – мне было 11,5 лет...
- Что Вам запомнилось из жизни в гетто?
- Вместе со всеми ляднянскими евреями мы с младшими братишками оказались в гетто, я крепко держал их за ручки, и они, казалось, понимали меня без слов... Все обязаны были носить на одежде желтые звезды Давида. В пятистенном доме с нами жило двенадцать семей. Общение с русскими каралось расстрелом. С самого начала оккупации нас лишили всего движимого и недвижимого имущества и человеческих прав. Евреев тогда можно было убивать безнаказанно. Их расстреливали, бросали живыми в ямы. Многие умирали от болезней, голода и непосильного труда. Чтобы никто не ускользнул, всех местных жителей строго предупредили: за укрытие еврея – расстрел, а за выдачу властям – пачка сигарет, махорки. В Ляды мог войти, въехать каждый, а покинуть населенный пункт разрешалось только с пропуском комендатуры. Евреям пропусков не выдавали. К осени 1941 года в гетто стали появляться новые люди: родственники ляднян, бежавшие от расстрела узники из Красного, Дубровны, Гусино и других местечек и сел. Зимой стало понятно, что кровавой расправы над оставшимися в живых можно ожидать в любой момент…
- Как Вам удалось спастись из гетто?
- Этому предшествовало несколько страшных событий. В большом гетто прошли первые массовые расстрелы. Свирепствовал тиф. В памяти страшные картины, как, впрягаясь в сани, люди вывозили трупы, а полицаи их подгоняли. Всех не успевали хоронить – столько людей погибало. Тех, кто еще мог стоять на ногах, продолжали выгонять на работы. В марте осталось чуть больше двух тысяч человек. Евреев согнали в здание школы – «малое гетто». Классы были переполнены так, что люди невольно "держали" друг друга, дети плакали и просили пить, взрослые сходили с ума... И тогда по дверям школы открыли пулеметный огонь. - Стреляли не немцы, а местные полицаи. ...В классах теперь можно было сидеть и даже лежать.

Когда вскоре из противотанкового рва стали выгребать снег, стало понятно, что дело идет к большой трагедии. Тетя Малка приказала мне бежать из гетто, хотя для меня казалось невозможным оставить больных братьев и близких. Возможно, во мне включилась сила, которая называется шестым чувством, или инстинктом самосохранения. Я вышел на улицу, спрятался, дождался темноты. Еще лежал снег, я завернулся в приготовленную простыню...из под трупа. До войны мы много играли в войну, теперь мне пригодились наработанные навыки. Глубоко вдавливая тело в снег, осторожно перекладывая доски от разломанных парт, медленно прополз под двумя  рядами колючей проволоки.

У оврага, как было договорено, ждал отец. Он подхватил меня, как пушинку – так я исхудал, на своих щеках я почувствовал его слезы. Я сильно тревожился о младших братьях Яшеньке и Гдальке, других родственниках, оставшихся в гетто. Отец объяснил, что мы ничем не сможем им помочь, он уже все знал. У меня начался жар – тиф! В одной из деревень я слег. Двоюродный брат Лейзер, который к нам по пути присоединился, тоже заболел. Кругом шпионили полицаи. В субботу мы ушли из деревни, я кое-как шел сам, а племянника отец нес на себе шестнадцать километров до следующей ночевки. Там сердобольная женщина, жена командира Красной Армии, оставила у себя Лейзера на излечение. Среди местного населения были разные люди – некоторые выдавали, другие наоборот, спасали, кормили, помогали, предупреждали о засадах. Второй кризис тифа застал меня у цыган, там я тоже пролежал без сознания несколько дней. Поскольку нас увидела одна из болтливых женщин, Ганна, уходить пришлось и оттуда. Так и шел я, шатаясь, в полубредовом состоянии за отцом, иногда от слабости и жажды  садился и ел снег...
Отец рассказал, что наших родных и близких, оставшихся в гетто, больше нет в живых: 2 апреля 1942 года, в первый день Пейсаха, расстреляли всех.

- Расскажите, пожалуйста, о Вашем участии в партизанском движении.
- Отец привел меня в отряд «Николая» («отряд Кольки»), названный так по имени командира, фамилии которого я не знаю. Он насчитывал больше тридцати человек, восемь из которых – евреи, в том числе старший брат отца – Моше Тамаркин. Дармовой хлеб подростку в то время есть не пристало. Командир придумал для меня легенду, и я стал разведчиком. Мне нужно было  забыть свое настоящее имя и происхождение – с этого момента я превратился в «беглого детдомовца Славку из Смоленска». Научился у отца плести лапти из лыка и корзины из лозы, с этим товаром ходил по деревням, менял их на продукты, присматривался ко всему вокруг, разговаривал с людьми. У меня было серьезное преимущество – моя «рязанская» физиономия, так что я не отличался от других деревенских мальчишек. Нужно было быстро научиться говорить по-русски, как местные жители, принять другой менталитет. Из деревни в деревню переходил по субботам – это банный день, чтобы не увидели, что я еврей. Хотя и во время войны я в душе никогда не отрекался от своего происхождения, глубоко знал и помнил все, что связано с нашей семьей.
Партизанами были, кроме отца, и мои двоюродные братья – Хаим и Лейзер, они ходили по деревням и собирали сведения, были лихие разведчики. На них я равнялся, совета которых мысленно спрашивал и после их гибели. Хаим Тамаркин - в отряде его звали Ефим – с детства был для меня примером самоотверженности:  всегда держался мужественно, никогда не жаловался, сразу после ранения продолжал ходить в разведку. Схваченный, он молчал на допросах и предпочел умереть не побежденным – перегрыз себе вены.

 Мы с отцом поддерживали связь с другими партизанскими отрядами – Бикбаева и Серегина, много ходили по окрестностям, дважды пытались перейти линию фронта. На моих глазах во время одной из таких вылазок схватили отца, а я чудом уцелел. Позднее я узнал, что его и другого партизана – Шмуэла Фрадкина – повесили. Отряд «Николая» был разгромлен в августе 1942. Из всего старинного могучего рода Тамаркиных я остался совсем один. Всю жизнь я помню клятву "гаврошевцев": выживший должен обо всем рассказать...
- Что происходило с Вами после разгрома отряда? Вы продолжили участвовать в партизанском движении?

- Первые месяцы я скитался по деревням, стараясь не попасться в лапы карателей. Больше всего боялся того, что в плену заговорю во сне на идиш. Неоднократно непостижимым образом спасался из засад. Однажды забрел переночевать в баню в чесоточной деревне, после чего тяжело заболел. Много дней я страдал, практически не мог шевелиться, не ел ничего кроме снега, даже задумался о самоубийстве. Но и тогда какая-то непостижимая сила продолжала мне помогать: я сумел добраться до села Красное,  где жил сердобольный врач. В семье доктора меня накормили, переодели, приняли с большим теплом. Врач изготовил мазь, на следующий день я почувствовал, будто заново родился. Мой «панцирь» размяк, перестал трескаться и кровоточить. После этого, опираясь на слухи, поспешил на северо-восток навстречу Красной Армии. Волей судьбы в одной из деревень встретил земляка, воевавшего в особом  партизанском полку «Тринадцать», под руководством легендарного Сергея Владимировича Гришина, бывшего завуча средней школы города Дорогобужа. Так я стал «гришинцем». С самого начала оказался во взводе хозяйственной части полка, погрузился в быт и реалии партизан, многому научился у старших товарищей. Оставаясь по возрасту пионером, все невзгоды переносил наравне со взрослыми. Нес внутреннюю и караульную службу, ходил в разведку, на боевые задания, участвовал в открытых боях и прорывах из окружения, блокад. В моей шевелюре появилась первая седина.
Полк «Тринадцать» воевал в ближайшем тылу группы войск армии «Центр». Среди партизан были люди разных национальностей. Я знал не менее двадцати евреев.  Один из командиров, Гирша Моисеевич Израилитин, человек немолодой, основательный, чем-то напоминавший моего отца, сделал меня своим ординарцем. Он плохо видел в темноте, так что в ночное время суток я стал его глазами. В «Тринадцати» меня с самого начала поразили железная дисциплина и военная организация партизанского полка. Я принимал участие во многих боях и операциях, был контужен.
- Среди Ваших друзей был Марк Максимов (Липович), партизан и поэт. Расскажите, пожалуйста, о нем.

- Для меня Марк Липович, будущий известный литератор, драматург, остался, прежде всего, партизанским поэтом, редактором газеты «Смерть врагам!» Стихи он тогда самозабвенно писал, на чем придется – бумаги не хватало, даже на оборотах немецких листовок. А поэма «В краю молчания» вообще создавалась на березовой коре, которую мы для него раздобыли. Это был очень смелый человек, искренний, добрый. После войны он сменил фамилию на «Максимов». Мы дружили с ним всю жизнь, я хорошо помню ребенком его сына Андрея, российского писателя и телеведущего. Я и сегодня перечитываю стихи Марка, посвященные будням нашей партизанской жизни: эмоциональней и достоверней воспроизвести картину того, что происходило, невозможно.

- Как складывалась Ваша жизнь в мирное время?
- После длительного лечения в госпитале я поступил в Казанское Суворовское училище. Пришел в класс контуженным переростком, с трудом читающим по слогам. Ребята гордились, что в их отделении учится фронтовик. Потом я закончил Омское Краснознаменное общевойсковое командное училище имени М.В.Фрунзе. Дальше всю жизнь служил, успешно занимался спортом – гимнастикой и боксом, в боксе не раз становился чемпионом и призером соревнований. Смотреть мои бои собирались многие военные, я блестяще овладел техникой, но никогда не был агрессивен, не применял на ринге полную силу.

 В общении всегда тянулся к тем, кто умнее, интересней меня. Эти качества я стараюсь передать своим детям и внукам, которых очень люблю. В мирное время меня постоянно преследовали сны о гетто и войне. Сегодня делаю все возможное, чтобы новые поколения людей знали о том, что происходило в те страшные годы, продолжаю выступать, работать над воспоминаниями о войне и Холокосте, написал книги "Это было не во сне" и "Очередные испытания".